Моральное чувство, социальные науки и “революции”

Во всем, что касается моральных чувств, общественные науки сегодня находятся в двусмысленной ситуации. С одной стороны, следуя Максу Веберу и вопреки Карлу Марксу, ценностная нейтральность признается необходимым условием научного поиска и научных дискуссий об обществе, культуре и истории. Пропаганда моральных предпочтений через исследования общественной жизни считается недопустимой с точки зрения самих оснований научного поиска. С другой стороны, наиболее влиятельные научные направления четко различают предпочтительные или осуждаемые формы общественного устройства – эти различия достаточно хорошо заметны при анализе ключевых аргументов, областей внимания и используемых ученными слов с одобрительной или осуждающей коннотацией.  Представительная демократия, всеобщее избирательное право, свободный рынок, социальная ответственность бизнеса, права человека, права меньшинств, уважение разнообразия форм жизни или критическое осуждение скрытых форм социального насилия над свободой сопротивления или экономической эксплуатации – этот неполный, но уже длинный список моральных и политических норм, часто находящихся в напряжении друг с другом, задает направления современных научных исследований. Итак, ценностная нейтральность и установка на объективное знание соседствуют с очевидной функцией лигитимации или осуждения конкретных форм общественной жизни.

Во второй половине ХХ века собственные функции легитимации и прескрипции общественными науками открыто не признаются, хотя и исправно исполняются. Напротив, политические трактаты Античности или Нового Времени опирались как на анализ прошлого опыта, так и на четкую моральную основу (например, республиканскую или теологическую), самоценную и не требующую других оснований. Авторы трактатов открыто предписывали, поучали и критиковали. На рубеже эпох, в конце ХVIII века Адам Смит рассматривал теорию морального чувства как основу своей экономической теории разделения труда и рыночного обмена: естественная симпатия между людьми ограничивает эгоизм и задает основу для системы естественного права. Смит рассматривает моральное чувство как объективно наблюдаемый феномен, который, впрочем, обосновывает юридически обязательные “естественные права”.

Сегодня ситуация с изучением общественных явлений в области моральных чувств осложняется не только пост-Веберовским императивом нейтральности, но и постоянным внутренним кризисом эпистемологических оснований общественных наук. Моральные нормы и истинность научных суждений сомнительны и вместе, и по отдельности. Для тех, кто признает пост-модернную эпистемологическую критику оснований общественных наук – остаются только неустранимые подозрения в чужом и собственном стремлении навязать свою волю другим – или в более радикальном варианте в стремлении прикрыть исчезающие узоры небытия легким облаком связного разговора. Отношения господства в свою очередь уклоняются от возможного объективного описания, знания или морали, к которым можно аппелировать, вне и поверх отношений господства. Впрочем до конца этой логики одновременного стирания объективного знания и морали доходят не многие. Редким примером последовательного осмысления общественных наук и культуры как попытки забыть о постоянном стирании следов присутствия представляются работы Сергея Панова. Это радикальное предприятие не оставляет шансов на апологию институтов образования и общественных наук. 

Ведущий идеолог обновления высшего образования и общественных наук Андрей Зорин указывает на то, что радикальный критический подход к гуманитарному знанию не совместим с фундаментальным социальным статусом, который сложился у Университета. Университет производит знание об обществе и мире и обеспечивает несколько уровней двухсторонней коммуникации между носителями чистого знания и практиками. Если знание об обществе в принципе не существует или не доступно нам, то существование Университета в конечном счете не целесообразно, и он в конечном счете должен уступить место другим формам массовой социализации и социальных инноваций с более уместным обоснованием. Таким образом, общественные науки не могут отказаться от поиска подлинного знания, не лишившись собственной институциональной основы для высказываний. С ценностной нейтральностью дело обстоит несколько сложнее. 

Так, поиску знания о моральных явлениях препятствуют два серьезных фактора, которые мы можем условно обозначить как эпистемологический и идеологический: а) сложность методологического обоснования своего знания и б) глубокая встроенность многих ведущих научных школ в существующие общественные отношения – в качестве их критика или апологета. Первая сложность была успешно решена в греческой философии и затем в британском скептицизме. Идеал метафизического истинного знания и скептический здравый смысл задают горизонты этой скромной амбиции – Университет культивирует любовь к знанию и соответсвующую практику, скорее чем дает полное обладание истиной. Явно подразумеваемая критика или защита определенных общественных отношений в научных высказываниях казалось бы представляют большую сложность для научного статуса этого рефлексивного общественного “знания”. Мы предполагаем, что состязательный характер научного сообщества, его методологий и метафизик, в той мере в какой он поддерживается активными его членами, отчасти снимает и эту вторую сложность. Именно сочетание критической и апологетической функций общественных наук – при разумной свободе и состязательности – кажется нам достаточным для их социального признания как источников общественно полезного знания безотносительно к точному решению вопроса о природе истинного знания. Полезность практическая и моральная здесь будут почти неразделимы. Университет может подкреплять или изменять наши представления о “должном”, в меру возможности и на принципах состязательности – изучая “сущее”. 

Вопрос о моральных чувствах представляется интересным именно с точки зрения готовности общественной науки изучать определенные области сущего – а именно области действия должного и морального в человеческих отношениях. В этой связи собственно моральное чувство само по себе, без его редукции к другим основаниям и мотивам, может стать более значимым предметом изучения. Это прежде всего вопрос фокуса внимания и типов аргументации: рассматриваем ли мы вообще моральные явления и готовы ли мы рассматривать их в их собственной логике? В принципе моральные явления попадают в поле внимания общественных наук, но как правило, они сводятся к иным феноменам. Сегодня, теория объясняющая альтруизм через теорию эволюции и шансы генов на успех или экономические выгоды кооперации будет казаться более научной, чем теория рассматривающая, как устроена психологическая склонность к альтруизму сама по себе. Иначе говоря, признание собственно моральных побуждений за причину человеческих действий представляется социологам, историкам или экономистам наивным и скорее ненаучным. Эгоизм и расчет считаются легитимными научными “причинами”, а достоинство, доброта или солидарность требуют дополнительных объяснений через другие “причины”, факторы, мотивы. Макс Вебер в этом смысле был услышан избирательно – ценностная нейтральность стала распространенной научной позой, тогда как понимающее внимание к внутренним ценностям как действенным мотивам наряду с другими уступило “парадигме подозрения” в корысти или неосознанности действий людей. Феноменология морального чувства кажется однако вполне актуальной и перспективной для социальных наук. Человеческие мотивы разнообразны, и исследователям стоит принимать и стараться понимать это разнообразие. Феноменология моральных чувств, равно как и парадигма подозрения, вполне отвечает общественной задаче общественных наук – производству нового общественного блага через соревновательное изучение сущего и предписание должного.  

Недавние “революции” в арабских странах, перестройка в СССР, равно как и классические западные революции дают предмет именно для такого феноменологического описания морального чувства как самостоятельного политического фактора. Начиная с декабря 2010 г. в России мы можем фиксировать значимость моральной составляющей в чистом виде – мотивами эффективных политических высказываний и действий людей в настоящее время разумно назвать собственно проявления морального чувства. Мы слышим и говорим о человеческом достоинстве, справедливом суде, честности как о действенных мотивов поступков и достаточных оснований для публичных оценок других людей. Эти феномены не исключают и множества других действенных мотивов и причин, но, кажется, именно моральное чувство, усиленное эффектом (эхом) публичности, переводит политическую ситуацию в особенное острое состояние, одним из имен которого стало слово “революция”. Демократия представительная отчасти одомашнивает этот моральный пафос, который в других формах политического общежития становится действенным в относительно редкие моменты. Задача в России сегодня обуздать и объездить моральный пафос и его неожиданную эффективность, создавая чуть более моральные правила и привычки властных отношений, скорее чем требовать моментальной чистоты власти.

В области политического действия это обозначает регулярное требование к себе и другим соблюдать правила, активно возмущаясь их несоблюдением и бескорыстно тратя свои личные ресурсы на поддержание хороших правил. В области научных исследований это в частности обозначает изучать конкретные мотивы и виды такого необычного поведения. В России сегодня есть хорошие возможности для обоих видов деятельности. Насколько эти возможности будут открыты завтра, с гарантией сказать никак нельзя, хотя среднесрочный прогноз в недавнем докладе ЦСР и РАНХ и ГС скорее позитивный.

——————-Из недавних блогов

——————-

Этот блог отражает личные взгляды автора, которые могут не совпадать с позицией журнала Global Brief или Glendon School of Public and International Affairs.